"Слово о полку Игореве" и XVIII в.

[а лаврухин]

Фрагмент 24 (стр.308-309):
"(...) и Еропкина, и Хрущова др определённого времени не
особенно удобно упоминать в качестве сотрудников, быть может,
даже опасно. Но дело всё в том, что царствование Анны Иоановны
закончилось в том же 1740 году. В царствование Елизаветы
Петровны, не питавшей, как известно, особенно тёплых чувств
к предшественнице, политических врагов предыдущего правления
можно было уже упоминать без опаски. Что, собственно говоря,
и делает Татищев, указывая обоих, - Еропкина и Хрущова - в главе
об использованных рукописях. Таким образом, не было нужды
сохранять инкогнито информатора непременно до 1746 года. Документ,
найденный и сообщённый Еропкиным, становился "благожелательным"
буквально сразу же после получения его Татищевым. Ещё меньше
смысла в замене Еропкина Хрущовым в 1750 году.
Однако само присутствие этих имён в контексте Романового проекта -
довольно важный след. Хорошо известно, что Татищев и сам
симпатизировал "конфидентам" Волынского, был вхож и принят в их
кругу, и не был арестован вместе с ними только потому, что уже
сидел в Петропавловской крепости по обвинению в злоупотреблениях
в Оренбургской комиссии. Приехав в Петербург в 1739 году, именно
в окружении Волынского (в том числе со стороны Еропкина и Хрущова),
Татищев получил интеллектуальную поддержку и содействие".

К о м м е н т а р и й. Татищев был среди заговорщиков (государственных преступников!) и остался живым под предлогом того, что кому-то чинил "зло" сверх положенного. Это объяснение очень похоже на маневр для отвода общественного обвинения в предательстве Волынского со товарищи..

[а лаврухин]

Фрагмент 25 (стр.309):
"Можно предположить, что именно эти люди научили Татищева
одной важной вещи: специфическому способу чтения исторических
сочинений как своего рода скрытых политических памфлетов,
содержащих намёки на современные события. На вечерах у
Волынского Татищев читал главы из "Истории" и, по словам
Д.А.Крсакова ["Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань, 1891,
с.324] это чтение "возбуждало в горячих головах Волынского и его
собеседников массу вопросов и аналогий современных событий"
Видимо, речь идет об установившемся правиле, кружок даже
выработал специальные приёмы чтения, когда из книг
преимущественно вычитывались преценденты для современности.
Сам Волынский на "конфиденциях" любил говорить о нынешних
состоянии Российского государства, проводя параллели между
современными событиями и случаями из прошлого. Подобным же
образам, например, читали и принесённого Еропкиным Юста Липсия,
о комментариях которого на Тацита Волынский отозвался так:
"Книга не для чтения в нынешнее время!"
Можно даже (хотя и с меньшей долей уверенности) предполагать,
что проект Романа как-то идеологически связан с атмосферой
"конфиденций" (...)."

К о м м е н т а р и й. Как видно, к XVIII в. в России в лице Волынского и его кружка уже хорошо усвоили литературный опыт Западной Европы по созданию скрытых политических памфлетов.
К 1790 г. в Петербугре в доме А.И.Мусина-Пушкина, что на Мойке, сложился другой литературно-исторический кружок, из недр которого вышло "Слово о полку Игореве". В версии написания "Слова" в XVIII в. веке я и усматриваю в его тексте, по аналогии к литературной деятельностью кружка Волынского, своего рода политический памфлет, острие которого направлено на правящий Дом Романовых.

[а лаврухин]

Фрагмент 26 (стр.325-326-327):
"На Татищева и его видение Романа чрезвычайное впечатление
произвела "Хроника" Мацея Стрыйковского, которую переводили
специально для историка. А у Стрыйковского Роман - фигура
общерусского. Уже в 1198 году как <<na ten czas w Rusi
mocniejszy>> Роман у Стрыйковского не только самый
могущественный русский князь, не только <<monarcha wszystitj
Rusi>>, он неслыханный тиран, победитель половцев, жестокий
покоритель Литвы, о котором будут ходить поговорки в
веках (...).
(...) Выше отмечено, что Татищев в своих суждениях основывался
на образе Романа, созданного польскими историками XVI века. Но
всё дело в том, что образ Романа, постепенно формирующийся в
"научной" историографии XIX века (и унаследованный историографией
современной), сам зависит от тех же источников, а в немалой
степени - и от Татищева. Российская историография ведёт свою
непрерывную генеалогию именно от татищевского труда (...).
(...) Здесь мы подходим к довольно важной проблеме. Так уж невинна
дурная привычка прибегать к известиям Татищева всякий раз, когда
другие средства исчерпаны? (...)"

К о м м е н т а р и й. Жизнь и деятельность польского историка Мацея Стрыйковского (и других) приходилось на конец правления первого царя Московского государства Iоана Грозного. С его гибелью и гибелью правящей династии Рюриковичей связано возвышение рода Романовых - будущих правителей на Москве. Странное совпадение: с одной стороны, "Роман Мстичлавович" католических историков и, с другой, "Дом Романовых", за спиной которого стоял католический Рим. Возникает вопрос, а не являются ли "Истории" польских историков-католиков конца эпохи правления Дома Рюриковичей провозглашением намерений Ватикана по посажению династии Романовых на трон Московский?
А "дурная привычка" историков времени правления Дома Романовых прибегать к известиям Татищева может оказаться вечным усмешкой над историей России в том самом смысле, что они (русские историки) поют осану Роману Мстиславичу - идеологической фальшивке, внедрённой в сознание Русской цивилизации со стороны враждебных России сил Запада.

[а лаврухин]

Фрагмент 27 (стр.329-330):
"Одной из замечательных особенностей."Истории", ставящей её
выше любой иной летописи, считается серия портретов киевских
(и не только) князей XII в. В этом отношении "История" не имеет
параллелей. Ни в одной другой древней летописи (да и летописи
вообще) мы не найдём такой исключительной по полноте и
богатству галереи словесных "изображений", сопровождаемых к
тому же весьма детальными нравственными характеристиками
князей и резюме их правлений. Почти единогласно исследователи
сходятся на том, что все они не вымышлены Татищевым, но
дословно (и в первой, и во второй редакциях) заимствованы из
одной (или нескольких) летописей, которыми располагал
историк.
(...) Подобная исключительность, удивительное соответствие
предположительно раннесредневекового текста ожиданиям и
вкусам современного читателя должны были вызывать не энтузиазм,
но особенную настороженность и скепсис. Как и со многими другими
текстами Татищева, случилось наоборот. Причину очень ёмко выразил
Б.А.Рыбаков <<Вместо безликих фигур [князей - А.Т.],
различающихся лишь своими поступками и словами, вложенными
в их уста, мы получаем целую галерею живых образов с
индивидуальными чертами>>. Иными словами, портреты интересны
как раз своей "несредневековостью", теми характеристиками,
которые человек новейшей эпохи привык ожидать от всякого
вообще литературного текста: индивидуальностью, живостью,
неклишированностью. В портретах привлекает "реализм".

К о м м е н т а р и й. В тексте "Слова о полку Игореве" мы также можем видеть нечто такое, что никак не может входить без особой на то оговорки (в порядке исключения!) в систему жанров древнерусской литературы.

П р и л о ж е н и е. Энциклопедия "Слова о полку Игореве" (СПб., 19995, т.2, стр.173-181):

ЖАНР «СЛОВА». Понятие Ж. как рода произведений, отличающихся определенными сюжетными и стилистич. признаками, появилось сравнительно поздно, однако попытки жанрового определения С. относятся к периоду первого знакомства с ним и подготовки его Перв. изд. М. М. Херасков в поэме «Владимир» назвал С. песнью («Так Игорева песнь изображает нам...». См.: Херасков М. Творения. М., 1797. Ч. 2. С. 301), песнью назвал С. и Н. М. Карамзин в своем сообщении о С. в ж. «Spectateur du Nord». Песнью называли С. В. Т. Нарежный (1798), А. Х. Востоков (1806) и т. д. Под этим термином понимали произведение не только стихотв., но и певшееся под аккомпанемент гуслей.

(...) Впервые вопрос о Ж. С. был поставлен прямо и четко в работах И. П. Еремина, высказавшего в 1950 предположение, что С. — произведение ораторское и принадлежит к типу полит. торжеств. красноречия. Еремин не только сослался на мн. ораторские приемы автора С., но попытался вникнуть и в определения Ж., данные самим автором С., такие как «слово» и «песнь», впервые проанализировав значение этого последнего слова как термина ораторского искусства. К точке зрения Еремина присоединился и Л. А. Дмитриев (см.: «Слово о полку Игореве» — величайший памятник мировой культуры // Слово — 1952. С. 30—31; Важнейшие проблемы исследования «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. 1964. Т. 20. С. 134—135).

(...) С нашей точки зрения, вопрос о Ж. С. связан с общим развитием древнерус. лит-ры. Обращает на себя внимание жанровая одинокость С. Ни одна из гипотез, как бы она ни казалась убедительной, не привела полных аналогий Ж. С. Если оно светское ораторское произведение XII в., то др. светских ораторских произведений XII в. пока еще не обнаружено. Если С. — былина XII в., то и былин от этого времени до нас не дошло. Если это воинская повесть, то такого рода воинских повестей мы также не знаем.

(...) С. — это книжное произведение, возникшее на основе устного. В нем органически слиты фольклорные элементы с книжными. Характерно при этом следующее. Больше всего книжные элементы сказываются в начале памятника. Как будто бы автор, начав писать, не мог еще освободиться от способов и приемов лит-ры. Он недостаточно еще оторвался от письм. традиции. Но по мере того как он писал, он все более и более увлекался уст. формой. С середины он уже не пишет, а как бы записывает некое уст. произведение. Последние части С., особенно Плач Ярославны, почти лишены книжных элементов.

(...) Было ли книжное по своей судьбе С. единственным произведением, столь близким к нар. поэзии, в частности к двум ее видам: к «плачам» и «славам»? До нас не дошло ни одного произведения, которое хотя бы отчасти напоминало С. по своей близости нар. поэзии. Мы можем найти отдельные аналогии С. в деталях, но не в целом. Только после С. мы найдем в рус. лит-ре несколько произведений, в которых встретимся с тем же сочетанием плача и славы, с тем же дружинным духом, с тем же воинским характером, которые позволяют объединить их со С. по жанровым признакам: «Похвалу Роману Мстиславичу Галицкому», читающуюся в Ипат. лет. под 1201, «Слово о погибели Русской земли» и «Похвалу роду рязанских князей», дошедшую до нас в составе повестей о Николе Заразском. Все эти три произведения обращены к прошлому, что составляет в них основу для сочетания плача и похвалы. Каждое из них сочетает книжное начало с духом нар. поэзии «плачей» и «слав». Каждое из них тесно связано с дружинной средой и дружинным духом воинской чести.

(...) При определении Ж. С. следует учитывать его церемониальность. Древняя рус. лит-ра, особенно в этот период, в XI—XIII вв., не знала произведений, предназнач. только для одиночного читателя. Она всегда была рассчитана на обряд, на чтение в тот или иной момент богослужения, бытового случая — на чтение вслух, для всех или многих. Несомненно, что и С. должно было для чего-то предназначаться: не исключена возможность, что это было ораторское произведение, предназнач. для какого-то светского церемониала, как это думал Еремин, но вероятнее, как об этом мы уже говорили, это были плач и слава, также имевшие точное обрядовое назначение (...).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Д.С.Лихачёв.

П р и м е ч а н и е. В версии написания "Слова" в XVIII в. текст "Слова о погибели Русской земли" и текст Ипатьевской летописи считаются источниками текста Игоревой песни.

[а лаврухин]

Фрагмент 28 (стр.331-332):
"Специальное исследование татищевских портретов в своё время
предпринял Б.А.Рыбаков. Как и подавляющее уникальных
"татищевских известий", словесные описания внешности князей
исследователь решительно связал с раскольнической летописью.
Именно из неё Татищев якобы позаимствовал все без исключения
описания князей XII в., не имеющих соответствия в прочих
летописях. Распределив присовокупленные к "портретам"
характеристики князей га группы "положительных" и "отрицательных",
Рыбаков пришёл выводу о том, что оценки автора этих текстов,
в общем совпадают с симпатиями и антипатиями реконструируемой
им <<летописи Мстиславова племени>>. Автором портретов
оказывался Пётр Бориславович, предположительно гениальный
древний летописец (...).
Вывод исследователя однако наталкивается на очевидные
затруднения, и прежде всего потому, что Рыбаков реконструировал
<<летопись Мстиславова племени>> преимущественно из текстов
"Истории". Симпатии и антипатии "автора" этой летописи, не исключено,
вполне могли оказаться симпатиями и антипатиями самого Татищева."

К о м м е н т а р и й. Б.А.Рыбаков, наблюдая зависимость текста "Слова" от текста Ипатьевской летописи, стал разрабатывать идею того, что "Слово" было создано Петром Борисавовичем - именно тем летописцем, чьи записи вошли в состав Ипатьевской летописи. Иными словами, мы можем видеть такую логическую цепочку: Ипатьевская летопись - "История" Татищева - "Слово о полку Игореве".
В о п р о с: мог ли Татищев, создавая свою портретную галерею князей XII в., понимать, что используемые им материалы Ипатьеской летописи сами гораздо позднего происхождения (середины XV - го века)?

[а лаврухин]

Фрагмент 29 (стр.335):
"Вообще говоря, любая реконструируемая историками летопись
Татищева по странной закономерности имеет тенденцию к концу
исследования превращаться в "Киевский свод, более полный,
чем тот, что дошёл до нас в Ипатьевской летописи". Этому
несомненно способствует своеобразная склонность исследователей
любые избыточные известия "Истории" по сравнению с Ипатьевской
летописью трактовать как древние чиения, а любые превышения
текста второй редакции над первой - как повторное обращение к
тому же древнему источнику или другому, ещё более древнему. Из
подобного рода рассуждений следовало, что у Татищева
действительно были летописи древнее и исправнее Ипатьевской.
Таким образом, историки подменяли посылку выводом: наперёд
стоило бы доказать, что летописи были, а затем уж заключать, что
избыточная информация - древняя."

К о м м е н т а р и й. Любопытно, что учёные, выводя зависимость шести списков текста "Задонщины" от одного списка текста "Слова о полку Игореве", приходят к необходимости принятия гипотезы повторного обращения к одному и тому же тексту поэмы, когда разными писцами в разное время и в разных местах выполняются разные списки "Задонщины".

П р и л о ж е н и е. Энциклопедия "Слово о полку Игореве" (СПб., 1995 г., т.2, стр.202-208):

ЗАДОНЩИНА — древнерус. лит. памятник, посвящ. победе Дмитрия Донского над Мамаем в Куликовской битве 1380. Ставшее общепринятым в науч. лит-ре название З. было дано Ефросином — сост. сб., содержащего старший из известных нам списков произведения: «Задонщина великого князя, господина Дмитрия Ивановича и брата его князя Володимира Ондреевича». В др. списках произведение именуется «слово», «похвала», «сказание». В отличие от летописной повести и обширного Сказания о Мамаевом побоище, последовательно передающих все события, связанные с Куликовской битвой, З. является лирич. откликом, эмоц. освещающим отдельные моменты сбора рус. войска, боевых действий, радость русских по случаю победы.
Сведений о времени создания нет ни в самой З., ни в каких-либо др. источниках. На основании косвенных данных большинство исследователей датирует этот памятник 80-ми XIV в. Основным доводом
сторонников этой датировки является эмоциональность восприятия автором произведения событий Куликовской битвы, его непосредств. реакция современника на эти события.
З. известна к наст. времени по 6 спискам: Ундольскому — У (ГБЛ, собр. Ундольского, № 632, сб. сер. XVII в., л. 169 об. — 193 об.); Ждановскому — Ж (БАН, шифр 1.4.1, сб. втор. пол. XVII в., л. 30 об. — 31, содержит начало текста); Историческому первому — И-1 (ГИМ, Музейское собр., № 2060, сб. кон. XVI — нач. XVII в., л. 213—224 об., текст без начала в составе летописи); Историческому второму — И-2 (ГИМ, Музейское собр., № 3045, сб. кон. XV — нач. XVI в., л. 70—73 об., отрывок); Кирилло-Белозерскому — К-Б (ГПБ, Кир.-Бел. собр., № 9/1086, сб. составлен книгописцем Ефросином, 70-е XV в., л. 123—129 об.); Синодальному — Сн. (ГИМ, Синод. собр., № 790, сб. XVII в., л. 36 об. — 42 об.)
Усилиями ученых к наст. времени установлено, что все шесть списков З. восходят к одной, не дошедшей в своем первонач. виде ред. через два ее извода (варианта): 1) извод Син. (списки К-Б и Сн.), 2) извод Унд. (все остальные списки). Однако надо отметить, что извод Син. сохранился в списках, претерпевших значит. дальнейшие изменения: 1) список К-Б в виде сокращ. переработки без окончания, поэтому может считаться самостоят. ред., 2) список Син. представляет собой сводный текст двух названных изводов с внесением позднейших изменений. В изводе Унд. самым полным является список У, содержащий, однако, некоторые позднейшие чтения; в списке И-1 в ряде случаев встречаются более ранние чтения, но он не имеет начала; списки И-2 и Ж — отрывки текста З.
В заглавии списков извода Син. названо имя автора: «Писание Софона старца рязанца» (К-Б), «Сказание Сафона резанца» (Сн.). В некоторых списках Сказания о Мамаевом побоище с заимствованиями из З. упомянуто, что Софоний — иерей. В Тверской летописи (ПСРЛ. СПб., 1863, Т. 15. С. 440) под 6888 помещен отрывок текста, близкий отдельными чтениями к З. и Сказанию о Мамаевом побоище, в начале в нем говорится: «А се писание Софониа рязанца, брянского боярина». В списках извода Унд. в заглавии не упоминается о Софонии, но в самом тексте произведения он назван как один из поэтов или певцов своего времени, творчеству которого автор З. склонен подражать («Аз же помяну резанца Софония...» — список У). Никаких др. известий о Софонии не сохранилось, кроме одного: А. Д. Седельников обратил внимание на сходство имени автора З. с именем рязанского боярина из окружения рязанского князя Олега — Софония Алтыкулачевича. На основании перечисл. данных одни из исследователей считают возможным атрибутировать З. Софонию рязанцу, другие видят в нем автора самостоят. произведения, которое послужило одним из источников З., или, во всяком случае, нашло отражение в ней, а также в Сказании о Мамаевом побоище.
Открытие З. состоялось в 1852 публикацией текста по списку из собр. В. М. Ундольского, № 632. Это положило начало новому этапу в изучении С., так как было обращено внимание на текстуальную связь обоих произведений.
Если для перв. пол. XIX в. было свойственно скептич. отношение к подлинности С. (см. Скептический взгляд на «Слово»), то открытие З. сняло всякие сомнения относительно того, является ли С. произведением древнерус. письменности. Стали появляться исследования,
в которых отмечалась несомненная зависимость З. от С. и подражательность ему. Эта мысль была высказана С. М. Соловьевым в «Истории России с древнейших времен» (1854, см. в изд. 1988: Кн. 2, т. 4. С. 617—618). И. И. Срезневский заметил, что в З. «кое-что кажется дословно взятым» из С. (Несколько дополнительных замечаний... С. 34). Арх. Варлаам (Описание... С. 20) посчитал З. произведением, напис. в подражание С. С. Шевырев заявил о безусловной подлинности С. по подражательности ему автора З. (История русской словесности // Лекции. М., 1858. Ч. 3. Столетия XIII-е, XIV-е и начало XV-го. С. 256—274). Ф. И. Буслаев в своей «Исторической христоматии» (М., 1861. Стб. 1323—1334) отметил, что в З. встречаются элементы «рабской подражательности» С. О заимствованиях в З. из С. говорится и в «Истории русской словесности» А. Галахова (СПб., 1863. С. 83). Таким образом, скептич. отношение к С. с обнаружением текста З. было побеждено и казалось, что проблема его подлинности решена.
Наличие взаимосвязи между З. и С. является несомненным фактом. Для автора З. С. послужило основным образцом худ. повествования. От С. зависит построение плана произведения, а также целый ряд поэтич. образов, автор З. заимствует отдельные слова и обороты и даже отрывки текста. Задачей автора З. явилось переосмысление С. в соответствии с событиями Куликовской битвы. В победе, одержанной русскими над ордынцами в 1380, он как бы передал воплощение идеи своего предшественника о необходимости объединения рус. князей для борьбы с завоевателями. Автор З. описывает, как объедин. силы русских не только смогли противостоять татаро-монголам, но и победить их на Куликовом поле.
З. является произведением стилистически неоднородным, в ней поэтич. текст сочетается с прозаизмами, в нее включаются элементы деловой письменности, что свидетельствует о книжно-лит. характере памятника. Эмоциональность произведения выражается в логически смысловой непоследовательности при передаче событий.
В кон. XIX в. вновь было возрождено скептич. отношение к подлинности С. Франц. ученый Л. Леже, осознавая роль З. в решении вопроса подлинности С., впервые предположительно, без приведения доказательств, высказал мысль об обратной зависимости этих двух произведений — о написании С. в подражание З. Выступление Леже было единичным и не нашло поддержки у совр. ему исследователей, обращавшихся к теме взаимоотношения С. и З. (А. Н. Пыпин, И. П. Хрущов, А. С. Орлов, Л. Винер, С. К. Шамбинаго, A. Jensen).
В 1922 А. Брюкнер в книге, посвящ. рус. лит-ре с древнейших времен до 1825, высказался в поддержку идеи о вторичности С. по отношению к З. (Brükner A. Historja literatury rosyjskiej: (987—1825). Lwów, 1922. T. 1. S. 160—170).
В 20-х XX в. франц. славист А. Мазон в своих публикациях выступил с предложением вернуться к вопросу о взаимоотношениях С. и З. И уже в 1929 в рец. на книгу Леже, посвящ. рус. лит-ре, вполне определенно охарактеризовал С. как произведение, напис. в подражание З., созд. как подделка под древность. Этот свой тезис Мазон отстаивал на протяжении 30—50-х. В 1940 вышла его книга, посвящ. С., в которую были включены публиковавшиеся отдельными
статьями его рассуждения о С. и З. Гл. аргументом в пользу вторичности С. по отношению к З. им выставлялся тезис о том, что оно связано с полным более поздним видом З., а не с первонач. кратким, представл. в раннем списке К-Б.
Первым с краткими замечаниями в адрес Мазона, а также и Леже, выступил Р. О. Якобсон. В своем отзыве на труд Леже («Les chants épiques des Slaves du sud») Якобсон вскользь отметил, что скептич. замечания франц. ученых относительно С. свидетельствуют о их «недостаточном знакомстве с древнерусской литературой» (Byzantino-slavica. Praha, 1932. T. 4; то же в кн.: Jakobson R. Selected Writings. The Hague, 1966. Vol. 4. P. 49). В 1937—39 в спор с Мазоном включился Е. Ляцкий. Несостоятельность концепции Мазона он показал на основании изучения списков З., отметив, что в наиболее раннем списке К-Б имеется немало отступлений от оригинала З. В 1941 в Белграде был опубликован сб., специально посвящ. откликам на работы Мазона. В статьях этого сб. П. М. Бицилли, И. Н. Голенищева-Кутузова, А. В. Исаченко доказывается зависимость З. от С.
С сер. 40-х развернулась дискуссия вокруг вопроса о различиях в содержании дошедших списков З. Мазон, А. Вайан, И. Свенцицкий пытаются доказать вторичность отдельных чтений С. по отношению к соответст. отрывкам и фразам З. Б. Унбегаун и М. Горлин частными разысканиями поддерживают точку зрения Мазона. А. Достал считает первичным текст краткого вида З.
В отеч. филол. науке в течение 30-х — перв. пол. 40-х появились исследования о З. таких видных ученых, как Н. К. Гудзий, Орлов, Седельников, Д. С. Лихачев. Но в этих работах не затрагивалась проблема взаимозависимости между С. и З., так как вторичность последней подразумевалась как очевидный факт. Тем не менее в 1946 Гудзий опубликовал полемич. статью, направл. против концепции Мазона. В этой статье рассматривалась неудовлетворительность текстологич. положений Мазона о первичности краткой З. (список К-Б) и зависимость от нее пространной, от которой якобы ведет свое происхождение С. Противоречивость этого вывода, по мнению Гудзия, заключалась в том, что некоторые из чтений С. совпадают только со списком К-Б.
В эти же годы В. П. Адрианова-Перетц усиленно занималась изучением текста З. по всем дошедшим спискам. Работы Адриановой-Перетц по З. были опубликованы в 1947—49. Выводы ее относительно истории текста З. по существу совпали с мнением В. Ф. Ржиги, который в это же время выступил в печати с работой, посвящ. З. Адрианова-Перетц считает, что краткий текст списка К-Б не является первичным, а вместе с пространными списками восходит к общему оригиналу. Ржига определил список К-Б самостоятельной «краткой редакцией», а остальные списки отнес к «пространной редакции».
В 1948 посмертно была опубликована монография чеш. слависта Я. Фрчека, в которой рассматривалась история текста З. Если в первой краткой публикации (1939) Фрчек утверждал, что З. сохранилась в двух ред. — краткой (список К-Б) и пространной, причем краткая ред. является более поздней и менее совершенной в худ. отношении, то в монографии 1948 выводы о взаимоотношении списков З. представлены совсем иначе: первонач. вид З. кон. XIV в. дошел в краткой редакции («Жалость») по списку К-Б, а пространный текст («Жалость» и «Похвала»), известный по четырем спискам, является его дальнейшей обработкой. Эти выводы работы Фрчека укрепляли позицию Мазона в утверждении позднего происхождения С., так как в последнем содержится больше совпадений с пространной редакцией, т. е. более поздней.
В 50-х продолжают выходить работы по З., посвящ. разным аспектам ее исследования: история текста, различия между списками, отношение к нар. творчеству, сопоставления с др. произведениями Куликовского цикла и т. д. (Якобсон, А. В. Соловьев, А. Стендер-Петерсен, А. Н. Котляренко, А. А. Назаревский, Ржига и др.). В этих работах зависимость З. от С. не подвергалась сомнениям.
Х. Скерст (H. Skerst), опубликовавший в 1961 перевод З. на нем. яз., высказал мнение о З. как об одном из источников С. (С. 209—211). В том же году Вайан присоединился к выводу Мазона о том, что З. дошла до нас в двух ред. — краткой и пространной, из которых первая является первонач.
В следующем году выходит сб. статей «„Слово о полку Игореве“ — памятник XII века», в котором авторы мн. статей касаются вопроса о зависимости З. от С. (Адрианова-Перетц, В. Л. Виноградова, Н. М. Дылевский, Лихачев, Ю. М. Лотман, Соловьев). Статья Гудзия посвящена спорам о подлинности С., основной темой которой является решение проблемы о зависимости между С. и З.
1963 в известной мере явился этапным в изучении истории текста З. в связи с проблемой подлинности С. В этом году Якобсоном была опубликована работа, посвящ. сопоставлению текста З. по всем спискам для обоснования реконструкции первонач. ее вида. Якобсон сделал наблюдения о делении сохранившихся списков на два вида, условно назв. им изводом Унд. и изводом Син. К изводу Унд. восходят списки И-1, И-2, У; к изводу Син. — списки К-Б и Сн. Только через посредство несохранившихся оригиналов этих изводов все списки восходят к своему оригиналу. Тогда же была опубликована статья Л. Матейки, в которой путем изучения синтаксич. конструкций З. подтверждалась идея существования «промежуточных текстов» З. Матейка отметил наличие некоторых синтаксич. сходств в списках К-Б и Сн. Вывод Якобсона о вероятном существовании З. в двух изводах и зависимости списка К-Б от текста одного из них противоречил утверждению тех ученых, которые считали текст пространных списков восходящим к краткому, дошедшему в списке К-Б.
Значит. оживление в изучении проблемы подлинности С. вызвало выступление А. А. Зимина с докл. «К изучению Слова о полку Игореве» на заседании сектора древнерус. лит-ры ИРЛИ АН СССР 27 февр. 1963. В докл. доказывалось, что С. было написано в XVIII в. Иоилем (Быковским). Концепция Зимина подверглась обсуждению широким кругом специалистов на заседании Отд-ния истории АН СССР 4—6 мая 1964 (отчет о заседании опубликован: ВИ. 1964. № 9. С. 121—140). Мазон в 1965 выступил с положит. отзывом, поддержал концепцию Зимина о позднем происхождении С., но не согласился признать автором его Иоиля Быковского.
Естественно, что в связи с темой подлинности С. вновь возник интерес к теме З. Наиболее важным аргументом в концепции позднего происхождения С. для Зимина, как и для Мазона, осталось утверждение, что С. ближе к поздней пространной ред. З., чем к ранней, представленной списком К-Б.
В том же году против этого положения, излож. в работах Мазона, выступил Соловьев, который привел 52 случая большей близости чтений С. списку К-Б по сравнению с остальными списками.
Непосредственно теме З. посвятил статью Лихачев «Черты подражательности „Задонщины“ (К вопросу об отношении «Задонщины» к «Слову о полку Игореве»)», которая опубликована была в 1964. Статья имела принципиально важное значение, так как в ней впервые был поставлен вопрос о поэтике З. как подражат. произведения.
В сб. «„Слово о полку Игореве“ и памятники Куликовского цикла», вышедшем в 1966, содержится материал по сравнительно-текстологич. анализу С. и всех произведений, в большей или меньшей степени соприкасающихся с ним, исследование фразеологии и лексики С., сравнит. анализ грамматики С. и З. Р. П. Дмитриева подтвердила вывод Якобсона о двух изводах З. Кроме того, на основании изучения вставок из З. в Печатной редакции Сказания о Мамаевом побоище она установила, что для вставок был использован текст списка З., относящийся к изводу Син. Дмитриева показала, что список Сн. З. представляет собой сводный текст по спискам двух изводов: скорее всего, в список извода Син. была внесена правка отдельных чтений по списку извода Унд. Все это подтверждает то, что список К-Б, восходя к изводу Син. и отражая имеющиеся в нем некоторые вторичные чтения, не мог представлять собой первонач. вида З., а являлся одной из последующих переработок текста по изводу Син. О. В. Творогов провел сопоставление со С. близких чтений ему по всем спискам З. и показал, что во всех случаях параллельного текста явственно проступает зависимость З. от С., зависимость, которая приводит порой к нарушению автором З. логики и смысла собств. произведения (так называемая «инерция подражания»; см. Поэтика подражания), кроме того, выясняется, что параллели к С. обнаруживаются во всех списках З. и наибольшее число их содержал, вероятно, архетипный список памятника.
Зимин в том же 1966, когда вышел только что упомянутый сб., опубликовал статью «Две редакции Задонщины», в которой отстаивал тезис о зависимости С. от пространного вида З. Исследователь внес свои нюансы в понимание истории текста З.: сначала возник уст. вариант З., автор ее Софоний Рязанец после нашествия Тохтамыша на Москву в 1382 трагически воспринял и сражение 1380 на Куликовом поле и создал произведение, приближающееся к песням-плачам; это уст. произведение, заканчивающееся плачем рус. жен, записал и обработал Ефросин, монах Кирилло-Белозерского монастыря (текст списка К-Б); позднее в 20—30-х XVI в. на основании З. Ефросина была написана пространная ред. с использованием текстов Сказания о Мамаевом побоище, Никоновской и Ипатьевской летописей. Этот текст, по мнению Зимина, был использован автором С.
Эти выводы Зимина опровергались текстологич. доказательствами оппонентов, излож. в сб. «„Слово о полку Игореве“ и памятники Куликовского цикла». Спор был продолжен в журнале РЛ. Зимин вынужден был идти на усложнение своей гипотезы о списке З., который был использован автором С. Согласно представленной им текстологич. схеме, этот список З. сочетал как чтения двух изводов, так и индивидуальные чтения близкие С. всех сохранившихся списков пространной редакции. Наличие в С. отдельных чтений, наиболее близких краткой ред., он объясняет тем, что они сохранились в изводе Син. В ответной статье Дмитриевой, Л. А. Дмитриева, Творогова показано, что до крайности усложненная схема текстологич. отношения С. к З., представл. Зиминым, не может быть реальностью. Она свидетельствует только о том, что список З., использованный автором С. (если считать С. зависящим от З.), был ближе к ее оригиналу, чем все сохранившиеся списки. По существу Зимин вынужден был признать наличие параллелей к С. во всех известных списках З.
Впоследствии Зимина поддержал А. Данти (1968—69), предположивший, что список С. мог подвергнуться контаминации с одним из списков краткой ред. (отразившейся в списке К-Б). Гипотеза Данти была проанализирована в статье Лихачева «Методика изучения истории текста...». Эта работа Лихачева является обобщением, подводящим итог изучению истории текста З. В заключении он пишет: «Итак, текст списка К-Б „Задонщины“ никак не может рассматриваться как древнейший. Это редакция, созданная Ефросином в составе извода Син. Тем самым отпадает главный аргумент скептиков, считавших, что „Слово о полку Игореве“ создано на основе „Задонщины“ в сравнительно позднее время» (С. 295).
З. неоднократно издавалась отдельными списками и в виде реконструкций, переводилась на рус. яз. и иностранные, известен ряд поэтич. переложений памятника.

[а лаврухин]

Фрагмент 30 (стр.340):
"Но, быть может, древний автор мог составлять портреты
самостоятельно, не руководствуясь никаким зрительным рядом?
Действительно, в домонгольской литературе известен целый ряд
описаний внешности, которые с долей условности можно назвать
опытами словесного портрета. Известна присоединяемая к
"Сказанию о Борисе и Глебе" статья "О Борисе, как бе възъръмъ",
несколько фраз в ПВЛ, одно-два места в агиографической литературе.
Как соотносятся подобного рода тексты с галереей Татищева?"

К о м м е н т а р и й. Очень симптоматично, что в "известный целый ряд" домонгольской литературы Алексей Толочко не включил поэму "Слово о полку Игореве". В о п р о с: по какой причине А.Толочко, занимаясь вопросом мистификации в "Истории" Татищева, не включил "Слово" в ряд надёжных (достоверных) источников древнерусской литературы и древнерусского языка?

[а лаврухин]

Фрагмент 31 (стр.340-341-342-343):
"В поисках ответа на этот вопрос воспользуемся наблюдениями
А.С.Дёмина, для нас тем более показательными, что сделаны они
вне всякой связи с Татищевым. "Летопись не содержала
литературных портретов. Летописец не выделял внешность
человека как самостоятельную категорию и не пользовался
соответствующей обобщающей терминологией", - категорически
обобщает исследователь (...).
(...) В связи с портретной галереей Татищева, где помимо описания
внешности князя речь идёт о том, что он был за человек и каким
был правителем, весьма показательно замечание Дёмина:
"Фрагментарность или дробность характеристик особенно
проявилась в несвязывании летописцем внешнего и внутреннего
у персонажей. Внешние и внутренние черты персонажей
перечислялись летописцем как равноправные, на зависящие друг от
друга качества, внешнее не связывалось причинной связью с
внутренним". Добавим от себя, что летописцы даже и в XII веке не
группировали качества человека по разрядам: в княжеских
панегириках вперемежку перечисляются черты лица и тела, храбрость,
милостыня монастырям, незлобливость, начитанность, умение
охотиться и проч.
(...) Логичность и последовательность развития мысли в татищевских
характеристиках (по сравнению со сбивчивостью аналогичных
характеристик в Ипатьевской летописи) отмечал также и Милов.
Таким образом, портреты-характеристики а "Истории" созданы по
определённому плану, неизвестному древней летописи (...).
(...) Только после Смутного времени, и даже со второй половины
1630-х годов, портреты государей становятся на Москве обычным
делом."

К о м м е н т а р и й. Если летописец XII в., как человек писатель, принадлежавший своей эпохе, не мог держать в наборе своих изобразительных средств такой приём, как словесный портрет своего персонажа, то как же смог это сделать Автор "Слова" в XIIв., т.е. преодолеть в своём сознании пропасть неведения?

[а лаврухин]

Фрагмент 32 (стр.365-366):
"Летописные панегирики, как правило, совершенно не
затрагивали деликатную сферу интимной жизни. Напротив,
характеристика "Истории" вторгаются в неё с удивительной
бесцеремонностью, комментируя, порой нелицеприятно, черты
князя как приватной особы: любовь к вину и женщинам. У
Святополка Изяславовича, например, за чтением книг не
оставалось времени для пьянства: "мало ел и весьма редко
и то по нужде для других упился". А вот для наложницы время
всё же находил: "Наложницу свою поял в жену и так её любил,
что без слёз на малое время разлучиться не мог, и много ея
слушая, от князей терпел поношение, а часто и вред с
сожалением". Не отличался устойчивостью и Всеволод Ольгович:
"Многие наложницы любий и и в весели пребываше, сего деля
киевляном туга бе немала, и егда умре, то едва обретеся
плакати кому о нем". (...) Позднее из обвинений разгневанных
киевлян выясняется, что Всеволод и Игорь Ольглвичи ещё и
бесчестили без разбора киевлянок. В первой редакции народ
киевский именно под этим предлогом переметнулся на сторону
Изяслава: "Ты нам князь, а Ольговичев не хочем; досыть им жены
и дщери наши имати, а имение грабити" (Татищев, 4, 202). Во
второй редакции тема педалируется ещё откровеннее: перед
смертью Игорь попросил священника исповедоваться, <<но народ
кричал на Игоря Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей
наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали,
и ныне поп не нужен" >> (Татищев, 2, 176) Шутка циничная и в
дурном вкусе. Вообще эротических шуток в летописи не найдём,
у Татищева же отыскивается несколько.

К о м м е н т а р и й. В тексте "Слова" фраза "мосты мостить" прочитывается в эротическом ключе: воины князя Игоря захватили в плен половецких девушек и стали с ними "мосты мостить". Но как? - "по болотомъ и грязивымъ местомъ". Зная язык Ивана Баркова, поэта времени Татищева, не составит труда прочитать это место поэмы якобы XII в. в эротическом ключе.

[а лаврухин]

Фрагмент 33 (стр.366-367):
"Татищев привычно создавал коллажи из текстов, известных
ему по летописи, но компоновал фрагменты по своему
усмотрению, иногда добиваясь противоположного оригиналу
смысла. В летописи пьянство и похоть упоминаются
единственный раз - в панегерике Всеволоду Ярославовичу
(1093 год). Речь идёт о добродетелях - воздержании и от пития
и от похоти. Здесь же говориться (единственный пример!) о
нерадивом исполнении государственных дел, впрочем, тоже
скорее в сочувственном князю тоне (печаль ему от этого была),
чем осудительно."

К о м м е н т а р и й. В версии написания "Слова" в XVIII в. его текст представляется в виде здания новой архитектуры, строительным материалом для которого послужили как "кирпичики" разобранных старых зданий (фрагменты из текстов древних рукописей), так и только что обожжённые новые "кирпичи" (вновь сочинённые части поэмы: лексика, фразеология).

[а лаврухин]

Фрагмент 34 (374-375):
"(...) работа Татищева над Никоновской летописью становится
совершенно наглядной. Используя летописный текст как своего
рода "шаблон", Татищев вставляет внутрь рассказа собственные
сюжеты. Это все уже знакомые сюжеты из княжеских
характеристик темы: предостережения против "граблений" и
скупости (ибо от неё бедствия для народа и нелюбовь к государю)
против лести придворных, наставления судить по праву и
справедливо и т.д.
Особенно примечательно, что Константин упоминает не просто
закон, но собственно Правду Русскую, то есть именно тот
памятник, что был открыт самим Татищевым и над названием
которого историк упорно трудился.
Ещё примечательная черта рассказа состоит в том, что Константин
устно наставляет своих детей (как до него делал, например, Ярослав
Мудрый), но излагает свои поучения в виде письменного завещания,
которое дети, подросши, должны читать. Эта деталь интересна тем,
что в жизни самого Татищева был схожий эпизод. В 1734 году под
влиянием каких-то не совсем понятных личных обстоятельств
Татищев написал завещание - "Духовную" составленное в виде
письма сыну (тогда семнадцатилетнему Евграфу). "Духовная"
представляет собой совершенно замечательный литературный текст,
по существу, не предсмертные распоряжения, но наставления и
поучения сыну. В этом произведении Татищев излагает свои взгляды
на то, что должно считать смыслом жизни, как следует и как не
следует вести себя взрослому мужчине, какие искушения его могут
ожидать на жизненном пути и как уберечься от соблазнов. Одним
словом, Татищев набрасывает сыну силуэт поведения и службы
джентельмена, которые считает близким к идеалу.
Судя по всему, для Евграфа чтение "Духовной" прошло без серьёзных
последствий, зато она серьёзно повлияла на то, как через несколько
лет будет излагать своё "завещание " Константин Всеволодович."

К о м м е н т а р и й. Во след книжным опытам Татищева А.И.Мусин-Пушкин издаёт: 1) "Русскую Правду" (1792 г.) и 2) "Духовную" ("Поучения") Владимира Мономаха (1793 г.). Возникает вопрос: насколько серьёзно А.И.Мусин -Пушкин и его ближайшее окружение были погружены в изучение литературно-исторического наследия Татищева? Имел ли А.И.Мусин-Пушкин, а также кн.М.М.Щератов, доступ к архивам В.Н.Татищева?

[а лаврухин]

Фрагмент 35 (стр.406):
"Ситуация осложняется также "пограничным характером многих
известий "Истории": они основываются на факте, сообщённом
летописью, но поданы с интерпретацией, в летописи
отсутствующей. Признать их "летописными" затруднительно, но и
полностью вымышленными они не кажутся. Естественнее всего
предположить, что Татищев - в рамках своей идеологии - в общем
потоке летописных событий идентифицировал определённые
сообщения, казавшиеся ему невольными иллюстрациями
собственных воззрений. Такие сообщения он выделял, обрабатывал
в соответствующем духе и маркировал примечаниями, чтобы смысл
их не ускользнул от будущего читателя. Но для исследователей,
допускающих утраченные источники "Истории", сохраняется
возможность и событие, и его "смысл" возвести к "погибшим"
летописям Татищева.

К о м м е н т а р и й. Для версии написания "Слова" в XVIII в. то, как (по А.Толочко) работал с древними рукописями Татищев, очень хорошо подходит к тому способу работы с источниками, которым мог пользоваться и предполагаемый Автор поэмы. Так, зная наперёд, что должно быть в тексте "Слова", его Автор искал в древних рукописях соответствующие задумке места. Когда он таковые не находил, он прибегал к собственному сочинительству словесных и грамматических конструкций.

[а лаврухин]

Фрагмент 36 (стр.409-410):
"Джованна Броджи Беркофф обратила внимание на несколько
"речей", произносимых князьями и мудрыми советниками-боярами,
квалифицировав их как orationes fictae (вымышленные речи),
распространённый ренессансный стилистический приём.
Некоторые из них (например, речь боярина Громилы под 1148
годом или князя Андрея Юрьевича под 1155 годом) следуют весьма
правильной риторической модели и состоит из exordium, narratio,
digressio, confirmatiо (argumentatio), conclusio:

<<Признать, что Татищев мог найти эти речи (в том виде, как
они переданы а "Истории Российской") в средневековых текстах
означало бы признать, что в Киевской Руси существовала
западноевропейская риторическая традиция, питавшаяся
классическими образцами. Подобного рода признание
противоречило бы всему, что мы знаем о древнерусской
литературе>>.

(...) Проект Громилы начал воплощаться в жизнь с тем, чтобы
навсегда изменить течение русской истории.
Величайший политический мыслитель Руси - Громила - увы,
неизвестен другим источникам. Но он вполне мог бы преподавать
в Московском университете времён Соловьёва или даже
Ключевского. Эти великие синтезаторы русской истории, вероятно,
слушали лекции Громилы, потому что несколько иным языком, но
довольно точно воспроизводит основные его идеи. Ключевский,
например, посвятил теме возвышения Северо-Восточной Руси
целую 16-ю главу своего знаменитого Курса, не добавившую к
рассуждениям Громилы ни одного нового момента (но ссылавшуюся
на Татищева) (...).

К о м м е н т а р и й. Какое примечательное имя у боярина - Громила. Оно по своей природе таково, что говорит само за себя. Вот и в театральных пьесах XVIII в. драматургами уже хорошо был освоен такой приём - давать своим героям самоговорящие имёна.
В поэме "Слово о полку Игореве" мы встречаем некоего половца по имени Овлур (Влур-Лавер-Лавор-Лавр). Именно этот Овлур (Лавр), который очень вовремя подвёл князю Игорю коня, становится избавителем (спасителем, покровителем) древнерусского князя от плена (гибели). А разве не удивительно то, что имя половца Овлур (Лавр) полностью совпадает с именем христианского святого Лавр, который только с XV-го века становится покровителем лошадей?
Вот и Татищев, как сочинитель Громилы, не мог не оказать своего участия в литературной судьбе Овлура (Лавера-Лавора-Лавра). Он придумал для него христианскую по вероисповеданию и русскую по рождению мать. Только фантазийный характер Овлура (Лавра) Татищев усмотрел не в тексте "Слова", а в тексте Ипатьевской летописи. Я полагаю, что у Татищева именно в результате появления своего богатого литературного опыта появилось (выработалось) особое чутьё на содержание "примыслов" в исторических источниках.

[а лаврухин]

Фрагмент 37 (стр.444-445):
"Таким образом, оба случая , представленных Сазоновой
[Сазонова Л.И. Летописный рассказ о походе Игоря Святослаловича
на половцев в 1185 г.в обработке Татищева. // ТОДРЛ. Т.20. М.,Л.,
1970] как свидетельства того, что в "основе татищевской повести
лежал список, близкий к Ермолаевскому, но не идентичный ему",
лишены необходимой доказательной силы. Напротив, они скорее
указывают на Ермолаевский список как на источник статьи 1185
года.
Впрочем, такой отрицательный результат только укрепячет
окончательный вывод Сазоновой о том, что "рассказ Татищева не
может быть использован при изучении обстоятельств похода Игоря
на половцев в качестве дополнительного к летописям исторического
источника". Тем самым исключается и его участиев исследовании
"Слова о полку Игореве." Вопрос совпадениях между "Словом" и
"Историей", разумеется, лежит вне пределов настоящего
исследования и должен решаться в рамках проблемы аутентичночти
"Слова". [Книга Эдварда Кинана, появившаяся после завершения этой
книги, избавляет нас от необходимости обсуждать этот вопрос, см.
Keenan Edward. Josef Dobrovsky and theOrigins of the Igor" Tale.
Camridge, MA, 20004]. Во всяком случае, настораживает то
обстоятельство, что наибольшее количество совпадений со "Словом"
обнаруживают как раз во второй редакции истории, т.е. именно в той
версии, что была опубликована и известна в XVIII в."

К о м м е н т а р и й. Категорически не согласен с А.Толочко, что, выдвинутая Эдвардом Кинаном версия об авторстве Йозефа Добровского, положила конец спору о времени написания поэмы "Слово о полку Игореве". По своей сути эта версия является провокационной и абсолютно ничего не доказывает, кроме одного: автором "Слова" Добровский быть не мог, а вот принять участие в создании текста поэмы он мог вполне - в качестве консультанта и поставщика лингвистический идей. Более того, в 1792 г. он скорее всего и был приглашён в Петербург А.И.Мусиным-Пушкиным для оказания помощи в написании "Слова".

[а лаврухин]

Фрагмент 38 (стр.469 -470):
"ПРИНИМАЛ ЛИ РОМАН МСТИСЛАВИЧ ПОСОЛЬСТВО
ПАПЫ ИННОКЕНТИЯ III в 1204 году?

В новейшей монографии [Головко О.Б. Князь Роман Мстиславович.
Киев, 2002] Романа Мстиславовича читаем:

<<В поздней Кенигсбергской летописи, фрагменты которой приводит
В.Н. Татищев, содержится интересное известие о том, что к Роману
прибыло посольство от папы Иннокенnия III, предложившее
князю перейти в католичество и получить за это поддержку меча
св.Петра (...)>>.

Далее автор [Головко О.Б.] удивляется тому, что историки не всегда
доверяли этому сообщению <<в буквальном плане>>. Пожурив
Е.Е.Голубинского за излишний скептицизм, он заключает:

<<Таким образом, на наш взгляд, смысл сообщения Кёнигсбергской
летописи про контакты Романа с римским папой согласуются с
конкретными историческими реалиями начала XIII века, и у
исследователей не может быть сомнений, что в основе его лежит
реальное событие. В указанной Кенигсбергской летописи, в частности
приводится, что в случае соглашения папа Иннокентий III обещал
Роману какие-то польские города>>.

В тих пассажах вызывает недоумение и ссылка автора на
Кенигсберскую летопись, и её характеристика как какой-то
малоизвестной и <<поздней>>, да к тому же сохранившейся только в
<<фрагментах>> у Татищева. А.Б.Головко следовало бы знать, что
Кенигсберская летопись - другое название знаменитой
иллюминированной Радзивиловской летописи (...). Её список 90-х
годов XV века принадлежит как раз к числу наиболее ранних, уступая
в древности только Синодальному списку Новгородской I летописи,
а также Лаврентьевскому и Ипатьевскому спискам (...).
Удивительное же всего то, что в тексте Кенигсбергского списка нет
сообщения, на которое ссылается Головко, - он без труда
установил бы это, заглянув в 38-й том ПСРЛ, где издана
Радзивилловская летопись (...).
(...) Каким же образом могло возникнуть представление о том, что
именно в Радзивилловской летописи - источник истории посольства
к Роману? Дело в что одно издание Кенигсбергской летописи, а именно
первое, 1767 года, действительно содержит такое известие, причём
дословно совпадающее с соответствующим местом Татищева
[Библиотека российская историческая, содержащая древние летописи
и всякие записки, способствующие объяснению истории и географии
российской, древних и средних времён. Ч.I. Летопись Несторова с
продолжателями по Кенигсбергскому списку до 1206 года. В СПб., при
имп. Академии наук. 1767. С. 299-300]. Именно на него и ссылаются
историки в XIX веке.
Когда в 1902 году Радзивилловская летопись была наконец
опубликована факсимильно, Грушевский в новом издании "Истории
Украины" недоуменно заметил: <<Рассказ этот принадлежит к
редакционным дополнениям, в тексте Радзивилловского кодекса такого
известия нет, см. фототипическое издание его>> (...).
(...) В предисловии к факсимильному изданию Радзивилловской летописи
1902 года, на которое ссылается Грушевский, А.АШахматов установил,
что издание 1767 года было предпринято по той же копии
Кенигсбергской летописи петровских времён (1713 года), которой по
совпадению пользовался Татищев (Бан ПI Б77, старый шифр 31.7.22).
Об этом свидетельствуют карандашные пометы на рукописи: изъятия,
замены слов и вставки соответствуют особенностям издания 1767 года.
Оно было осуществлено Таубертом и И.С.Барковым в соответствии с
археографическими нормами XVIII века, то есть с такими
вмешательствами в текст, которые скоро станут считаться совершенно
недопустимыми. Первый из издателей - Тауберт, - был зятем
И.-Д.Шумахера, всесильного "правителя" Академии наук, которому
Татищев ещё в 1746 году отослал на хранение не предназначавшийся
для печати Академический список "Истории". (...) Именно из него
Тауберт и Барков пополняли текст Кенигсбергского списка, отчего там
и обнаруживается довольно значительное количество известий,
находивших в себе параллели только в труде Татищева."

К о м м е н т а р и й. Как видно, Татищев работал на Шумахера, или под идейным руководством Шумахера. Вопрос: не Шумахеру ли принадлежит идея мистификации посольства Римского папы к князю Роману Мстиславичу? И странным видится созвучие слов: князь "Роман" и папа "Римский" (от названия города ROMA), с одной стороны, а с другой - новая династия Дома Романовых содержит в себе как будто бы корень "ROMA".
Если обобщить весь приведённый материал, то можно сделать вывод, что мистификация с посольством Римского папы к князю Роману с тем и была осуществлена в 1767 году всесильным Шумахером, чтобы показать всему миру в завуалированной форме, что путь к Московскому трону у новой династии Дома Романовых был проложен с непосредственным участием Ватикана.